Творчество А. Нурпеисова

Введение ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... 1

I глава ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ...4

II глава ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ..9

III глава ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ...41

Заключение ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ...65

Библиография ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ...68

Творчество крупнейшего писателя А.Нурпеисова всегда привлекало внимание исследователей своей глубиной, высокой гражданственностью и стилевым своеобразием. Его литературная деятельность всегда была тесно связана с его общественными идеалами и стремлением к положительному переустройству общества. Личность А.Нурпеисова интересна ещё и тем, что он всегда стремился претворять свои идеалы в реальную действительность. В целях прогрессивного развития Казахстана и, в целом, всего мирового сообщества он использовал художественное творчество. Роман “Последний долг” выходит на проблемы общемирового порядка. Появление подобного рода произведений в различных регионах земного шара неизбежно. Ибо чем больше грозит человечеству опасность исчезновения, тем более общей становится забота о сохранении мира, всей планеты. Однако в нурпеисоведении очень мало внимания уделено изучению стилевого своеобразия романа “Последний долг” А.К.Нурпеисова, но его необходимо исследовать, ибо современное литературоведение показывает, как важна и значительна роль нового стиля в отличие от традиционного способа повествования в литературе. Поэтому данная тема представляется нам актуальной и злободневной.
Новизна темы заключается в том, что до настоящего времени не имеется основательных, целенаправленных исследований, посвящённых именно стилевой своеобразии романа А.К.Нурпеисова “Последний долг”. Настоящая магистерская диссертация – это первая попытка изучить и обобщить весь имеющийся материал по стилевой своеобразии А.К.Нурпеисова, показать его место и роль в смене стиля в казахской прозе и в её эволюции.

1. Грин А.С.. Джесси и Моргиана: повесть, новеллы, роман. – Ленинград: Лениздат, 1966.

2. Потапов И.А.. Роман Л.Н.Толстого “Война мир”. Современное и историческое в романе, проблемы композиции, роль пейзажа. – Москва: Просвещение, 1970. – 302 с..

3. Гинзбург Л.Я.. О психологической прозе. – Ленинград, 1971.

4. История русской литературы XIX века (вторая половина): учеб. для студентов пед. ин – тов. Под ред. проф. С.М.Петрова. – 3-е изд.. – Москва: Просвещение, 1974. – 576 с..

5. Бахтин М.М.. Вопросы литературы и эстетики. – Москва, 1975.

6. Нурпеисов А.К.. Кровь и пот: трилогия /Авт. пер. с каз. Ю.Казакова. – Москва: Советский писатель, 1977.

7. Бахтин М.М.. Автор и герой в эстетической деятельности. Проблема отношения автора к герою.// Эстетика словесного творчества. – Москва, 1979.

8. Бахтин М.М.. Постановка проблемы романа воспитания.// Эстетика словесного творчества. – Москва, 1979.

9. Храпченко М.Б.. Собрание сочинений: в четырёх томах. – Москва: Худож. лит.. – Т.2. – 1980 – 598 с..

10. Даль В.. И – О //Толковый словарь живого великорусского языка: в четырёх томах. – Москва: Рус. яз.. – Т.2. – 1981. – 779 с..

11. Михайлов А.В.. Роман и стиль.// Теория литературных стилей. – Москва: Наука, 1982. – 141 с..

12. Нурпеисов А.К.. Кровь и пот: кн. 1. Сумерки; кн. 2. Мытарства.// Романы в двух томах / Авт. пер. с каз. Ю.Казакова. – Алма-Ата: Жазушы. – Т. 1. – 1984. – 480 с., 6 л. ил., портр..

13. Нурпеисов А.К.. Кровь и пот: кн. 3. Крушение / Авт. пер. с каз. Ю.Казакова. Долг: роман, кн. 1 / Авт. пер. с каз. Г.Бельгера, П.Краснова.// Романы в двух томах. – Алма-Ата: Жазушы. – Т. 2. – 1984. – 608 с., 4 л. ил., портр..

14. Оскоцкий В.. Слово о Нурпеисове.// Романы в двух томах / Авт. пер. с каз. Ю.Казакова. – Алма-Ата: Жазушы. – Т. 1. – 1984. – 480 с., 6 л. ил., портр..

15. Александрова З.Е.. Словарь синонимов русского языка: ок. 9000 синонимических рядов / Под ред. Л.А.Чешко. – 5-е изд., стереотип. – Москва: Рус. яз., 1986. – 600 с..

16. Три этюда об одном прозаике: (О творчестве А. Нурпеисова).// Г.Бельгер. Мотивы трёх струн. – Алма-Ата: Жазушы, 1986. – 864 с..

17. Аннинский Л.. След на льдине.// Нурпеисов А.. Долг: роман / Авт. пер. с каз. Г.Бельгера и П.Краснова. – 2-е изд.. – Алма-Ата: Жазушы, 1987. – 304 с..

18. Елеукенов Ш.Р.. От фольклора до романа-эпопеи: (Идейно-эстетическое и жанровое своеобразие казахского романа): монография. – Алма-Ата: Жазушы, 1987. – 352 с..

19. Нурпеисов А.К.. Долг: роман / Авт. пер. с каз. Г.Бельгера и П.Краснова. – 2-е изд.. – Алма-Ата: Жазушы, 1987. – 304 с.

20. Áàéò½ðñûíîâ À.. °äåáèåò òàíûòºûø. – Àëìà-Àòà,1989.

21. Нурпеисов А.К.. Кровь и пот: роман. Кн. 3 / Авт. пер. с каз. Ю.Казакова. Очерки / Пер. с каз. Г.Бельгера.// Собрание сочинений: в трёх томах. – Москва: Мол. гвардия. – Т. 2. – 1989. – 416 с..

22. Ожегов С.И.. Словарь русского языка: 70000 слов / Под ред. Н.Ю.Шведовой. – 21-е изд., перераб. и доп. – Москва: Рус. яз. , 1989. – 924 с..

23. Нурпеисов А.К.. Долг: роман / Авт. пер. с каз. Г.Бельгера и П.Краснова. Литературные портреты.// Собрание сочинений: в трёх томах. – Москва: Мол. гвардия. – Т. 3. – 1990. – 382 с..

24. Нурпеисов А.К.. Пусть говорит язык, дабы нож мог покоиться в ножнах: (О творчестве казахского писателя А.Нурпеисова).// Ленинская смена. – 1990. – 20 июля.

25. Царев И.. Колдун России, или 7 дней с Юрием Тарасовым. – Москва, 1990.

26. История русской литературы XIX века (вторая половина): учеб. для студентов пед. ин – тов по спец. “Рус. яз. и лит.” Под ред. Н.Н.Скатова. – 2-е изд., дораб.. – Москва: Просвещение, 1991. – 512 с..

27. Язык, фольклор, литература, искусство, архитектура.// “Казахская ССР”: 4-томная краткая энциклопедия / Гл. ред. Р.Н.Нургалиев. Ред. кол.: Ж.М.Абдиульдин, А.А.Абдулин, Ж.А.Абуталипов и др.. – Алма-Ата: Гл. ред. Казах. сов. энциклопедии. – Т. 4. – 1991 – 688 с. с илл.: 15 с. цв..

28. Ойшибаева Ж.. Признание: (К 70-летию А.Нурпеисова, казахского писателя: автора романов “Курляндия”, “Кровь и пот”, “Долг” ).// Казахстанская правда. – 1994. – 21 окт..

29. Пралиева Г.. Iшкi монолог. – Алматы, 1994.

30. Бадиков В.В.. Авторское сознание и социальный заказ. – Алматы: Жетi жар¹ы, 1997. – 256 с..

31. Евсеев. Великое безумие пчёл: (Нурпеисов А.. “Возвышая наши святыни”).// Литературная газета. – 1997. – 14 мая. – 13.

32. Исмакова А.С.. Казахская художественная проза. Поэтика, жанр, стиль (начало XX и современность). – Алматы: ±ылым, 1998. – 394 с..

33. Келимбетов Н.. Древний период истории казахской литературы: учеб. пособие. – Алматы: Санат, 1998. – 256 стр..

34. Нурпеисов А.К.. Мысли, навеянные деяниями великих предков.// Дружба народов. – 1998. – № 3. – 86.

35. Художественные постижения истории: (К 75-летию…).// Наука Казахстана. – 1999. – 1. – 31 окт.. – 7.

36. Бадиков В.В.. Авторское сознание и социальный заказ в структуре текста. Запрещённая советская литература 20-х годов: автореф. дисс. на соиск. уч. степ. доктора филолог. наук. – Алматы: [Б. и.], 2000. – 54 с..

37. Большой энциклопедический словарь. – 2-е изд., перераб. и доп.. – Москва: Большая Российская энциклопедия; СПб.: Норинт, 2000. – 1456 с. : ил..

38. Исмакова А.С.. Возвращение Плеяды. Экзистенциальная проблематика в творчестве Ш.Кудайбердиева, А.Байтурсынова, Ж.Аймауытова, М.Жумабаева, М.Дулатова и М.Ауэзова. – Алматы: НИЦ “±ылым”, 2002. – 200 с..

39. Кто же мы сейчас, казахи? А.Нурпеисов о времени и о себе.// Новое поколение. – 2002. – 19 апреля. – 16. 7.

40. 10000 советов. Йога / Авт.-сост. Н.Н.Иванов, В.В.Петров. – Мн.: Харвест, 2004. – 320 с..

Дисциплина: Литература
Тип работы: Дипломная работа
Бесплатно: Антиплагиат
Объем: 78 страниц
В избранное:

Введение

Как море, душа человека бездонна,
В ней жемчуг познанья лежит потаённо.
А тот, кому жемчуг добыть не дано,
Жемчуг ли, каменный он – всё равно!

Юсуф Баласагуни

Творчество крупнейшего писателя А.Нурпеисова всегда привлекало
внимание исследователей своей глубиной, высокой гражданственностью и
стилевым своеобразием. Его литературная деятельность всегда была тесно
связана с его общественными идеалами и стремлением к положительному
переустройству общества. Личность А.Нурпеисова интересна ещё и тем, что он
всегда стремился претворять свои идеалы в реальную действительность. В
целях прогрессивного развития Казахстана и, в целом, всего мирового
сообщества он использовал художественное творчество. Роман “Последний
долг” выходит на проблемы общемирового порядка. Появление подобного рода
произведений в различных регионах земного шара неизбежно. Ибо чем больше
грозит человечеству опасность исчезновения, тем более общей становится
забота о сохранении мира, всей планеты. Однако в нурпеисоведении очень мало
внимания уделено изучению стилевого своеобразия романа “Последний долг”
А.К.Нурпеисова, но его необходимо исследовать, ибо современное
литературоведение показывает, как важна и значительна роль нового стиля в
отличие от традиционного способа повествования в литературе. Поэтому данная
тема представляется нам актуальной и злободневной.
Новизна темы заключается в том, что до настоящего времени не
имеется основательных, целенаправленных исследований, посвящённых именно
стилевой своеобразии романа А.К.Нурпеисова “Последний долг”. Настоящая
магистерская диссертация – это первая попытка изучить и обобщить весь
имеющийся материал по стилевой своеобразии А.К.Нурпеисова, показать его
место и роль в смене стиля в казахской прозе и в её эволюции.

Основными целями магистерской диссертации являются:

1) изучить одну из магистральных тем современного нурпеисоведения –
стилевое своеобразие романа “Последний долг”;

2) исследовать роль литературной деятельности А.К.Нурпеисова в
прогрессивном развитии общества;

3) показать роль романа А.К.Нурпеисова “Последний долг” в развитии
психологического, общественного сознания общества.

Исходя из темы и целей магистерской диссертации, в ней
рассматриваются следующие исследовательские задачи:

1) собрать и систематизировать имеющийся в современном нурпеисоведении
научный материал по теме магистерской диссертации;

2) выдвинуть и доказать объективную, научно обоснованную концепцию о
значимости творчества А.К.Нурпеисова в смене стиля в казахской прозе, в
развитии общественного сознания общества.

Основными формами и методами исследования являются:

1) изучение и обобщение обширной библиографии по теме исследования;

2) историко-литературный метод;

3) системно-аналитический метод;

4) критический анализ исследований по теме;

5) сопоставительный анализ работ по теме;

В основе методологии исследования использован принцип историзма.

Практическое применение выводов магистерской диссертации
заключается в следующем:

1) детальное знакомство с темой (в исследованиях аспирантов и др.);

2) применение накопленного материала на практике, в работе с учащимися
любого возраста и на всех уровнях обучения (в школах, вузах и т. д.).

Выдвинутые цели и задачи магистерской диссертации обусловили её
структуру. Материал исследования изложен в следующей последовательности:

- введение
- 3 главы
- заключение
- библиография

Во “Введении” даётся обоснование актуальности и новизны
работы, определяются цели, задачи и практическое применение исследования.
В главах рассматривается смена стиля в современной казахской
прозе, раскрывается стилевое своеобразие романа А.К.Нурпеисова “Последний
долг”. Текст художественного произведения известного писателя является
одним из важных источников, в изучении которого строится исследование темы.
Заключение является обобщением магистерской диссертации
“Стилевое своеобразие романа А.К.Нурпеисова “Последний долг”, содержит
основные выводы и итоги.

I

В казахской литературе начала 70-х годов, после приобретённых
завоеваний в художественном осознании личности, как средоточия общественных
проблем в жанре панорамного романа, появилась потребность изобразить не
сами исторические изменения, а их следствия: как они преломляются в
психологии человека. “Наметился отход от форм романа-эпопеи, какими явились
“Путь Абая” М.Ауэзова и “Кровь и пот” А.Нурпеисова” [32].
Появление в 1983 году романа “Половодье” А.Нурпеисова, автора
трилогии “Кровь и пот” (историко-эпического панорамного романа),
свидетельствует также о фактах ломки прежней традиционной повествовательной
манеры писателя.
В чём отличие нового стиля от традиционного способа
повествования? Насколько продуктивной оказалась для казахской прозы его
природная эпическая поэтичность?
Современная казахская проза в целях расширения числа возможных
точек зрения на события (чтобы показать его в разных ракурсах) прибегает к
изображению одного и того же героя в разных пространственно-временных
плоскостях. Это заметно отличает новую прозу от традиционной, прежней. При
этом в современной казахской прозе происходит творческая трансформация
“бессюжетного лиро-эпического жанра толғау [32]. Не случайно в 70-е – 80-е
годы в казахской литературе появляются жанрово-стилевые переосмысления
сюжетов древних легенд и притч.
Происходит диалог жанров (романа и повести), что способствует
становлению и росту жанрового костяка казахской литературы. К этой борьбе
жанров казахская литература пришла только теперь, когда новые жанры прозы
были освоены и стали для неё органичны. Дистанция между “Несчастной Жамал”
М.Дулатова (1910) и романом А.Нурпеисова “Половодье” (1983) – оказалась
достаточной для выявления сложных диалогических отношений жанров повести и
романа в казахской прозе.
Однако, хотелось бы заметить, что в современной лиро-философской
прозе мы встречаемся со вторичным функционированием лиро-эпического слова.
Сложная композиция романа А.Кекильбаева и повестей О.Бокеева при, казалось
бы, простом сюжете, напоминает ассоциативность устной индивидуальной
поэзии. Но в современном романе невозможно ограничение только старой
традиционной поэтикой. Нереально лишь средствами толғау достоверно передать
мысли и действия современого человека. Поэтому “мифологичность”
современного романа, равно как и использование отдельных стилистических
приёмов и кодов фольклорного жанра – это не просто воскрешение стародавних
народных представлений, связанных с обрядами, древними символами – это
форма выражения современной авторской концепции мира.
Смена стиля, таким образом, охватывает в 70-е годы все жанры
казахской прозы. И в этом смысле – и роман А.Нурпеисова “Последний долг”
(1982). “Последний долг,” как и роман “Конец легенды” А.Кекильбаева – и это
было характерно для казахской прозы 70-х годов – держится не столько
внешним сюжетом, внешним движением событий, сколько внутренним развитием
“говорящего” человека в романе.
Многие критики анализируя социально-психологический
многоплановый роман А.Нурпеисова, суживают тему романа, ограничив её
регионом Арала. Этой проблеме, дескать, и посвящён роман... Здесь постановка
вопроса противоречит, как нам кажется, самой природе художественного
произведения, для которого характерны типичность и многозначность. Да и
внимательное прочтение “Последнего долга” не оставляет сомнения в том, что
размышления писателя простираются далеко за пределы Аральского бассейна. В
век космических открытий надобно мыслить категориями глобального характера:
на наш земной долг пора взглянуть с высоты наступающего тысячелетия.
Ещё в трилогии “Кровь и пот” один из героев рассуждал: “И не дай
Бог добраться когда-нибудь человеку до неба, он и его опоганит.” Этот,
казалось бы, бред бая Танирбергена как будто сбывается, если иметь в виду
империалистические планы насчёт “звёздных войн” [18].
Роман “Последний долг” выходит на проблемы общемирового
порядка. Появление подобного рода произведений в различных регионах земного
шара неизбежно. Ибо чем больше грозит человечеству опасность исчезновения,
тем более общей становится забота по сохранению мира, а следовательно и
самой планеты.
Угрюмое, эмоционально-взрывное состояние главного героя романа
“Последний долг” Жадигера вызвано тем, что он выступает как типический
характер не только одной из групп людей, а как бы всех честных людей,
глубоко обеспокоенных опасностью последствий бездумных “преобразований”
окружающей среды.
В романе ярко высвечен образ Жадигера, чья нелёгкая жизнь со
всеми её думами и волнениями, “бесконечной суетой и насущными заботами”
колхозного председателями, семейными неладами и драмами открывается в своей
исторической значимости как неотторжимое звено народной судьбы, связующей
эпохи и поколения. “В его лице счастливо найден и талантливо воплощён герой
нашего времени, человек социально активного действия, равно наделённый
неусыпным чувством гражданской совести и неукоснительным сознанием
общественного долга. Недаром сказано о Жадигере, что на его долю выпадают
всегда самая тяжёлая участь, самые трудные испытания...” [14].
Слово Жадигера о жизни – это слово, тесно сращённое с работой
его внутренних мыслей. Роман начинается с раздумий председателя
рыболовецкого колхоза, вдруг остановившегося и пытающегося осмыслить то,
что его привело сюда. “Как же всё это случилось? Почему он теперь здесь?
Один?” – так начинает размышление герой-протогонист А.Нурпеисова [32]. И
только перевернув последнюю страницу романа, читатель поймёт нынешнее
состояние героя.
Конечно, бесчинство, разбой браконьеров потехи или наживы ради –
крайнее проявление хищнического истребления природы. Но и таких крайностей
не вправе избегать писатель, намеренно доводящий до логического предела
напряжённую мысль Жадигера о губительных последствиях нарушенного
равновесия человека и природной среды его жизнедеятельности, о
невосполнимости возникающих при этом потерь – народнохозяйственных,
экономических и духовных, нравственных, морально-этических. Такого рода
заострение, вплоть до нескрываемо публицистических, в природе романа, герой
которого поставлен в исключительную, экстремальную ситуацию. “Многое и
разное сплетено в ней тугим клубком драматических противоречий, в
распутывании которых глубоко и сильно страдающему Жадигеру не до
рассчитанных, взвешенных доводов, трезво учитывающих всевозможные “за” и
“против”. По сути дела весь его внутренний монолог, воспоминание и
исповедание, занимающий сотни страниц книжного текста и объемлющий ни
много, ни мало тринадцать неспокойных лет, не считая ретроспективных
отступлений в детство, школьную и студенческую юность, разворачивается в
считанные часы, когда он оказывается “один-одинёшенек на открытой всем
ветрам льдине”, “на безлюдном ледяном поле,” которое символически
уподоблено полю самой судьбы. Но на то и судьба, чтобы заново переживая,
переосмысливая её путём пристального самоанализа, взыскательного
самопознания (отсюда это постоянное обращение к себе на “ты”), не обходить
увертливо ухабов и рытвин, а нам, читателям, в эмоциональной реакции на них
не искать “ума холодных наблюдений,” здраво понимая, что не до них герою,
если у него болит и бунтует смятенная душа” [14:20].
Так, неотступно сопровождая действие, прошлое вторгается в его
сюжетные коллизии то развёрнутыми воспоминаниями о минувшем, то мгновенным
ассоциативным просверком, который вызван напряжённым состоянием души,
настроением, переживанием героя. Мало того: не довольствуясь легендами и
преданиями, в силу своей сказовой, притчевой природы материализующими
память народной истории по преимуществу мифотворчески, писатель впрямую
стыкует роман “Последний долг” с трилогией “Кровь и пот” сценой, в которой
приводит Жадигера к тому самому крутояру, где в старину “лепились одна к
одной убогие землянки казахских рыбаков, нанимавшихся к предприимчивому
русскому купцу. И сейчас ещё на местах их скудной жизни зияют, точно
обвалившиеся звериные норы, чёрные заплывшие ямины. Там и сям бугрятся кучи
сопревшего хлама. В сизой золе когда-то жарких очагов желтеют рыбьи кости.
И над всем этим пепелищем равнодушно веет ветер времени. И теперь лишь
старики посёлка, невзначай проходя мимо печальных руин, могут ещё сказать,
где и кто когда-то жил тут: вот на этом месте землянка Калена, рядом с ним,
кажется, Мунке, неподалёку – Доса, а во-о-н там, на самом обрыве крутояра,
где почти совсем сровнялась с землёй яма поменьше да помельче, находилась
открытая всем ветрам лачужка несусветного Судр-Ахмета. Почтенные старцы,
ушедшие к предкам уже на твоей памяти, при жизни своей почему-то особо
выделяли и точно святыню берегли останки жилья Еламана и Акбалы. Ребёнком
ты сам видел, уже немощные, находясь, как говорится, одной ногой в могиле,
старики тем не менее собирались вместе и хоть через силу, но упрямо
тащились на крутояр. И, с превеликим трудом добравшись до края какой-нибудь
заветной ямы и обратясь лицом в сторону священной каабы, опускались на
колени. Отложив в сторону старческие посохи, а с ними будто и все свои
оставшиеся житейские заботы и мирскую суету, закрыв глаза и чуть шевеля
губами, что-то шептали, и не понять было, то ли благоговейно бормотали
священную поминальную молитву, то ли изливали, выговаривали сокровенную
печаль, тоску по ушедшим за земные пределы родным людям. Тем самым будто
оставляя на родном пепелище всю накопившуюся за долгие годы боль верных
любящих сердец...” [14].
Как видим, Жадигер в произведении показан не только, как
председатель колхоза, гуманный, болеющий сердцем за жизнь своих аульчан,
своего народа и несущий за них ответственность, но раскрывается также и его
личная жизнь, берётся и узкий круг его семейной жизни. И тут писатель
использует, как бы для динамики развития сюжета, коллизию – любовь. В
романе возникают два конфликта: социально-политический (с Сары-Шая, Азимом)
и любовный (с женой Батиш и Азимом). А.Нурпеисов продемонстрировал два
разные отношения как к Аралу, так и к своей человеческой истории. Похоже,
изувечить природу для Азима не больше, чем разбить чужую семью. Действие
разного масштаба, но одного ряда. И такая личность представляет большую
угрозу не только для жизни одного человека, но и всего человечества.
Из одного типического корня происходят шофёр Кожбан, академик
Азим, Сары-Шая, Кошен, хотя это разные судьбы и характеры. Их образы
воспринимаются как следствие оскудения души человека, дегуманизации его
натуры. Общение с ними не располагает к оптимизму.
Чем занимается Кожбан! Ему нужен нетрудовой приработок, и он,
угадывая момент, часто затёсывается в ряды бродячих мулл, обирающих семьи.
Сары-Шая – попрошайка известный. “... Как ни горько теперь это сознавать, но
ведь считай, одной-единственной мечтой, одним-единственным желанием,
захватившим все помыслы наших предков, которые они с таким усердием и
прилежанием наследовали и передавали нам от отца к сыну, из поколения в
поколение, – было любой ценой оставаться на коне, любой ценой добиваться
могущества и власти. Пусть даже самой ничтожной. Пусть хотя бы над родом.
Над племенем. Хотя бы над захудалым аулом. Что угодно, но лишь бы быть на
виду. Лишь бы ублажить свою спесь. И если уж самому не удавалось взнуздать
и оседлать вожделенную удачу, то старались выдвинуть в то седло кого-нибудь
из своих, хотя бы сородича, соплеменника, единокровника. И стоило кому-
нибудь из предков-верховодов по чьему-то наущению взять в руки дубинку, как
все остальные слепо следовали за ним. И чего добивались? В лучшем случае –
бесчинный набег на соседа. В груду глины разваливали чей-нибудь мирный аул,
убивали братьев, сиротили детей” [14:15].
Упрямец Кошен тоже из прохвостов. А вот Азим... Некогда по-девичьи
красивый мальчик стал в конце концов маститым академиком. Но завидует ли
ему Жадигер? Наверное, нет. И всё же из-за своей скромности Азима он ставит
выше себя. И прощает за унижения: ещё в студенческую пору свысока смотрел
Азим на своего тихого, стеснительного друга. Даже не щадил его самолюбия в
среде девушек. “Азим – типичный образ преуспевающего функционера, которого
беспокоят личные корыстные цели” [32]. Он, вобравший в себя все их
отрицательные черты, во сто крат опаснее для общества в силу того, что и
ещё и умеет маскировать своё подлинное лицо.
Жадигер резок, категоричен. Его утверждения о том, что “с тех
пор, как море стало мелеть, лишая рыбачьи аулы своей щедрости, стали
мельчать душой и люди,” возможно, и гиперболичны” [18]. Но понять его
можно.

II

Человек был и остаётся главным объектом литературы. Поэтому не
удивительно, что стадии развития литературы – это стадии художественного
постижения психологии человека. В литературе, в отличие от точных
дисциплин, последующее не перечёркивает предыдущее, наоборот, часто первое
остаётся мерой, образцом следующих. Если история как предмет излагает то,
что было с человеком, причём не всегда точно о том, что делали люди, то
художественная литература рассказывает или пытается рассказать о том,
почему они это делали, и что они чувствовали при этом, и какими были, когда
делали это. Новый писатель, рассказавший современному человеку об его ещё
душевном неназванном опыте, сделает это другими, нам ещё неизвестным
средствами.
При всём этом важно помнить имманентное развитие литературных
эпох и исследование внутренней структуры произведения, для установления их
отличительных друг от друга художественных достоинств.
Роман понимается, как крупный жанр повествования, который
позволяет нарисовать жизнь наиболее полно. Роман выступает как финальный
жанр реалистической литературы. Он выступает и как универсальный жанр
реалистической литературы – такой, в каком развёртывается всё богатство
возможных стилистических решений. “Возможность каким-либо способом
характеризовать романный стиль, – считает А.В.Михайлов, – в общем и целом
опирается в такое богатство стилей, которое даже и нельзя считать внутренне
завершенным, исторически исчерпанным” [11]. Роман возникает как
прозаический жанр. В том смысле, что романное слово не противоположно
стиху. Но романная проза может себе включить внутрь жанра и любой
стихотворный фрагмент и даже заменить стихом прозу. Так было в стихотворных
письмах Жамал и Гали; а “Красавица Камар” – безусловно, стихотворный роман.
Действительно, смысл романной прозы, как мы убедились (не
противоположной стиху и небезразличной к форме изложения) – “во внутреннем
обращении (переворачивании) функции слова.” По мнению А.В.Михайлова,
развивающего основную мысль М.М.Бахтина о романе как о финальном жанре,
“романное слово, закономерно прозаическое, с самого начала идёт от
действительности, от события и вещи, оно есть послушная, гибкая,
податливая, нежная, прозрачная “оболочка” образа действительности, который
строит писатель-романист” [11:161]. Так ли это? В чём отличие романного
стиля?
Роман стягивает к себе все возможные приёмы рассказывания,
повествования, от непосредственно фольклорных и жизненно-бытовых форм
(әңгіме) до риторических. Так, в рассказах М.Ауэзова видим усвоение опыта
несказочного жанра – әңгіме. Художественный рассказ не исключает жанр
устной прозы. В романах Ж.Аймауытова романное слово становится “голосом”
объёмной действительности. Такое слово и определяет охват действительного
жизненного. “Роман – ұлы әңгіме, повесть – ұзақ әңгіме, рассказ – ұсақ
әңгіме”. Неслучайно А.Байтурсынов вложил понятие “әңгіме” в характеристику
прозаических жанровых форм.
А.Нурпеисов в романе “Последний долг” показывает эволюцию
сознания героя и нелёгкую жизнь казахского народа, осмысливающего своё
место в новых исторических условиях. Герой А.Нурпеисова зреет на наших
глазах, проходя сквозь социальные катаклизмы. Перед нами предстаёт богатый
мир человеческих переживаний и чувств. Не все персонажи писателя сохраняют
своё человеческое достоинство и честь, честность избранному делу.
Непреходящее значение произведения в том, что писатель честно,
без прикрас, изобразил казахский аул в то неспокойное время, время
растлевания и гибели Арала.
Для А.Нурпеисова – романиста важно не только отражение
исторических фактов. У писателя иной ракурс повествования – лирический,
когда реальные факты проходят через авторское видение, т. е. пропущены
через его внутренне духовное зрение. Поэтому писателю важно показать
отношение к ним разных его персонажей: председателя рыболовецкого колхоза
Жадигера Амиржанова, Бакизат, “проклятого сморчка” Сары-Шая, холодного и
расчётливого Азима, районного начальства, простого народа и т. д..
Движение сюжета основано на динамике внутренних переживаний,
размышлений, чувств Жадигера, а также – во внутреннем духовном возвышении
его. Герой в молодые годы и в финале романа – качественно разные люди. В
ходе романа мы узнаём о становлении личности Жадигера и Азима. Через все
внутренние монологи, воспоминания, исповедание героя, занимающие сотни
страниц книжного текста и объемлющие тринадцать неспокойных лет, а также –
ретроспективные отступления в детство, школьную и студенческую юность,
автор раскрывает его внутренний мир, становление и рост его человеческих
качеств в новых исторических, общественных условиях.
“Последний долг” А.Нурпеисова – это новое для казахской прозы
произведение. Его анализ позволяет заключить, что “на самом деле роман
стягивает внутрь себя силы и энергии всякого повествовательного жанра,
проращивает в себе все зёрна повествовательности – всё то, что прежде, до
романной прозы с заложенной в ней универсальностью, было разбросано,
рассеяно среди литературных жанров, всё то, что до романа осуществлялось
как бы “искусственно”, через сторонние прямым целям повествования
“механизмы” [11:162].
Роман “Последний долг” изменил классическую ситуацию
традиционного повествования, когда повествователь рассказывает публике
историю своего героя, которая произошла и закончилась раньше момента
рассказывания. Стиль романа А.Нурпеисова – это стиль двухголосого
повествования, где сочетаются два голоса: голос повествователя и голос
героя-протогониста, местами они переплетаются, чему служит стилистическая
структура несобственно-прямой речи.
События нескольких лет охватывает хронотоп романа, и всё это
разворачивается в считанные часы, когда Жадигер оказывается на открытой
всем ветрам льдине, которая символически уподоблена полю самой судьбы.
“Слово автора не только ориентировано на речь Жадигера, но и временами
исчезает вовсе; автор предоставляет слово самому становящемуся в романе
сознанию героя” [32]. “Ты, кажется, и сам не заметил, как резко встал.
Разговор за столом мгновенно смолк. Все – кто от любопытства, а кто и от
опаски – затаили дыхание. Не глядя ни на кого, ты решительно подошёл к
Ягнячьему Брюшку. Краешком трезвого рассудка ещё понимал, что ведёшь себя,
может быть, смешно, а то даже и неприлично, но уже не мог совладать с
захлестнувшей тебя с головой яростью...” [19:175].
Роман начинается с глубоких размышлений, воспоминаний героя, чем и
заканчивается, ведь это пристальный самоанализ, взыскательное самопознание
человека, познание смысла жизни. “Темноликий высокий человек, сутулясь,
смотрел на свои следы. Он смотрел долго и завороженно, силясь что-то понять
и ещё не сознавая, что вдруг зацепило его внимание... Неровные, тяжёлые следы
усталого человека... Он сам не знал почему, но вызывали они тоску. Было в них
что-то нескладное, не в ладу со всем, – что они напоминали, почему
тревожили? Постой... да не всю ли жизнь твою ?! Не эта разве нескладность
твоя все тринадцать лет угнетала Бакизат ?! И вот чем всё кончилось:
одинокий, неприкаянный, с утра томишься ты на пустынном ледяном поле. Не
зря кем-то сказано: “Жизнь на исходе лет – что лоскут изодранный” [19:3].
Мы считаем, что нурпеисовские “свои следы” – это символ. Это следы каждого
человека, оставленные на этой Земле; его вклад, привнесённый в этот мир;
то, что он сделал для других людей, и какой отпечаток оставил после себя в
их сердцах и воспоминаниях. “Следы” – это как бы “зеркало”, “книга жизни”
каждого человека, в которой отражаются все его дела, поступки и помыслы, с
их последствиями на Земле. И за всё, конечно, человек несёт
ответственность. Поэтому для каждого человека необходимо духовное развитие
и самоанализ своей жизни. Что и стремиться показать на жизненной практике
А.Нурпеисов своим произведением. Даже название романа “Последний долг”
говорит само за себя, раскрывает суть произведения. Автор использует в
“Последнем долге” немало изречений из Корана, пословицы, поговорки,
афоризмы для утверждения тех или иных точек зрения, явлений, для украшения
речи персонажа. И тут в начале произведения он использует афоризм: “Жизнь
на исходе лет – что лоскут изодранный”. Это глубже подчёркивает состояние
внутреннего мира героя, исполненного безысходной печалью, “...а вот сейчас
они – кстати или некстати – вспоминались тебе, стали и твоими тоже... ” [19:
3]. Показывая душевное состояние героя, момент его глубокого переживания,
автор напоминает и о себе, о предстоящем его повествовании.
Через собственное слово героя в соединении с авторским словом
раскрывается вся жизнь героя, как на ладони, в его сознании, что переходит
на художественное полотно. Всё это необходимо писателю для вскрытия
структуры психологического процесса в сознании современного человека. Так
углубляется анализ личности в современном казахском романе.
В трёх частях романа, которые не озаглавляются, повествование
происходит, в основном, от второго лица “ты” – “сен”. Герой мысленно
находится с каждым из персонажей произведения, пытаясь быть объективным,
участвуя в его рефлексии. Его интонации меняются в зависимости от того, как
и что он видит, вспоминает. Для романа характерно “освобождение”
повествования от внешних по отношению к нему целей; “освобождение” слова от
этических функций в толғау, когда жанр определяет стиль. Произошло
переключение слова на построение образа действительности, отсюда и
отражение самой реальности. При этом, и это самое важное, осуществилась
дифференциация слова как “голоса” или “голосов” действительности. Всем этим
романным видением “Последний долг” отличается от современных ему
прозаических повествований.
Автор старается не сам выговориться, а создать подлинный образ
действительности, того, как всё это происходило, о чём думали и чувствовали
его герои в эти драматические времена для всего народа через “говорящего”
героя Жадигера, через его восприятие и мировидиние, и его размышления.
Поэтому слово в романе А.Нурпеисова свободно, как и свободно поток сознания
человека, отсюда – и движение сюжета. Словом пытается А.Нурпеисов, как это
было у Ш.Кудайбердиева в “голосе” Шынгистау, воссоздать “голос”
современного человека, проследить ход его мыслей, чтобы выявить разное
отношение к событиям, к жизни в целом.
Слова Азима не только вызывают неприязнь, но и объясняют многое
в его психологии и действиях. “Дальше мраморного бюста в признание его
преобразовательских заслуг взгляд в будущее у Азима не простирается”
[14:23]. Речь друга-врага Жадигера академика Азима не только
индивидуализирована, но она создаёт свою зону, отличительную от аульного
просторечия (например, Сары-Шая, совиноглазый дядюшка Азима – Быдык и др.).
Это речь “интеллигентного”, светского человека, но прикрытого
“непроницаемостью мимики, лисьим чувством безопасности...” [17:300].
“ – Дай только заранее знать. Барашка в твою честь зарежем.
Азим как-то отрывисто, будто стараясь, чтобы на ухоженном лице
не обозначилось ни морщинки, засмеялся:
– Ах, ровесничек ты мой простодушный! Сколько бы ни учило тебя
государство, а степные твои привычки выбить никак не может. Казах из
тебя так и прёт. Тебе, верно, и невдомёк, что в наше время,
европейцы, к примеру, встречают гостя чашкой кофе или там бокалом
аперитива... А ты – барашка!..
Ты не знал, что ответить: удивили не сами слова, не тон, каким они были
сказаны, а тот быстрый, откровенно уничижительный взгляд, брошенный на тебя
сбоку, как бы вскользь... Точно такой взгляд ты где-то видел, но где? И кто
был тот человек, который имел обыкновение как бы пригвождать таким вот
холодно-надменным взглядом незадачливого собеседника?
– У каждого народа свои обычаи, – недовольно буркнул ты.
– Сказал! Много ли нынешним казахам проку от дедовских чапанов и
лошадок?
– Не знаю, как насчёт чапанов, но что касается лошадок, то ведь нынче
ты сам, кажется, приехал на них” [19:233].
При всей противоречивости характеров, рисуемых писателем, человек
предстаёт в его произведениях как целостное существо. Органичность
проявлений человеческого “я” привлекала внимание художника.
А.Нурпеисов избегал давать законченные портреты основных героев: он
ограничивался отдельными штрихами, разбросанными в разных местах
произведения. Но зато с большой охотой А.Нурпеисов пишет портреты
второстепенных и эпизодических лиц. Однажды в аул Жадигера заехал
необыкновенный путник на красной одногорбой верблюдице. “...Из кабины не
спеша вылез грузный рябой мужчина в засалённой тюбетейке на самой макушке.
Нижняя толстая губа, отягощённая насыбаем, выпятилась, что придавало его
крупному мясистому лицу брезгливое выражение. Едва ступив на землю, он
обеими руками поддернул спереди мешковатые брюки, потом, задрав голову,
хозяйски глянул на кузов. Там, опустившись на колени, громоздилась
одногорбая красная верблюдица... ” [19:196].
Стабильный портрет представляется необходимым для героев, лишь на
некоторое время попадающих в поле зрения читателя. Но он мешает
динамическому изображению основного действующего лица, раскрытию сложных
изменений его внутреннего мира. И поэтому писатель отказывается от создания
законченного портрета главного героя. Он либо “рассредоточивает ”
портретные детали на протяжении повествования, либо “закрепляет” за
действующими лицами некоторые постоянные черты, чтобы не утрачивалась
портретная индивидуальность героев.
У А.Нурпеисова отмечается в произведении приём подчёркивания
характерных “примет” действующих лиц. В “Последнем долге” не раз
упоминаются немигающие, жёлтые глаза Сары-Шая, аккуратно уложенный тяжёлый
узел волос на затылке Бакизат, тучность жакаимца, “сивоголовость” одного из
крупных некогда руководителей в районе и так далее. В романе выделена
характерная примета Азима – хладнокровность: “...Сидел на виду у всех
прямо, спокойно, устремив взгляд куда-то поверх зала. Не терял
хладнокровия, даже когда кто-то его резко задевал...” [19:140]. Или:
“...Точно такой взгляд ты где-то видел, но где? И кто был тот человек,
который имел обыкновение как бы пригвождать таким вот холодно-надменным
взглядом незадачливого собеседника? ” [19:233]. У Сары-Шая жёлтые кошачьи,
но немигающие глаза: “...в жёлтые, горящие кошачьи злым огнём немигающие
глаза...” [19:47]. Или: “...Немигающие кошачьи жёлтые глаза ехидно блеснули.. ”
[19:12].
Повторяющиеся признаки у героев характеризуют не столько устойчивые
черты собственного портрета, сколько привычки героя. В романе подчёркнута
излюбленная манера Бакизат: часто ходить по гостям (даже одна, без мужа),
веселиться там и танцевать: “ ...видно она, всю ночь напролёт веселясь,
приутомилась. Ты знал, что в том доме она танцевала только с гостем из
столицы, но не испытывал ревности... ” [19:226]. А в Аральске в гостях у
знакомого врача Жадигера Бакизат танцевала долго и с увлечением. “И всякий
раз , как только музыка обрывалась, она ловко выскальзывала из объятий
Ягнячьего Брюшка, подбегала к проигрывателю и ставила пластинку сначала.
Один раз силком вытащила и тебя, но не сделала даже круга, вытолкнула с
шутливой досадой: “ Да ну тебя!” [19:174]. Хозяину тогда стоило немало
трудов усадить гостей за стол.
Подчёркивание “примет” имеет неоднородную функцию. Оно прежде всего
служит средством портретной индивидуализации. Однако при обрисовке героев,
не отличающихся богатством внутренней жизни, эти внешние признаки иногда
предстают как обозначение существенного в их духовном облике. Вот,
например, описание жакаимца: “...Хохотал так, что забулькало в брюхе,
вылезшем из-за стола. Колыхался в спазмах смеха пухлый бабий подбородок.
Колыхались, как студень жирные щёки, и запропали где-то в щёлочках глазки.
Только рот разевался, ловил воздух... И кто знает, сколько бы ещё
продолжалась эта мистерия смеха, не влети в это время в кабинет одуревшая
от зноя крупная муха...” [19:9]. Также: “...и толстяку это будто током
передаётся, и без того широкое лицо тут же расплывается в улыбке, он глядит
в зал ликующими глазами, словно приглашает сидящих там порадоваться вместе
с ним и аплодирует он восторженно, открыто, с детской непосредственностью.
Стоит же выступить кому-нибудь из недоброжелателей, и он тотчас
настораживается. Ты не узнаёшь теперь его. Всё с той же детской
непосредственностью, мигом мрачнея лицом, толстяк надувается и сопит...”
[19:141]. Изъяны жакаимца – тучность, ожирение, неуклюжесть – не только на
физическом плане, но и проявляется застой его ума, тугоумство персонажа
выражается в его “детской непосредственности”. Эти описания открывают
существенные черты душевного склада.
Подобным же образом охарактеризованы “остекленевшие” глаза Упрямого
Кошена: “...Не мигая, в упор смотрел на огонь, иногда косился на баскарму,
и в его остекленевших глазах играли отблески пламени. Во всём облике было
что-то строптивое, задиристое, как у старого драчливого козла...”.
Сравнение открывает существенные черты душевного склада старика: упрямство,
неуживчивость, зловредность: “...занозистому старику, неотступно и
настороженно подстерегавшему сейчас каждое движение, нужна лишь придирка,
лишь зацепка...” [19:32]. И здесь постоянные признаки, “остекленевшие”
глаза, выявляют черты душевного облика Кошена.
Отказываясь от статистического портрета, А.Нурпеисов глубоко раскрывал
динамические связи внутреннего мира человека и его внешних проявлений, он
запечатлел чувства, переживания в их очень тонких и вместе с тем незримых
выражениях.
А.Нурпеисов часто обращался к изображению “бессловесных отношений”,
выражающихся в улыбке, взгляде, движении, в обрисовке чувств, которые
проявляются независимо от воли, желаний человека. Здесь очень ясно
сказалось стремление художника воссоздать настоящее, коренное в человеке,
то, что живёт в глубинах его “я”. Тут отчётливо проявилось бескомпромиссное
неприятие писателем всего показного, искусственного. По мысли Толстого,
непроизвольное, внеречевое выражение чувств человека часто бывает более
правдивым, чем передача их через слово. В то время как речь нередко несёт с
собой преднамеренное “исправление” переживаний, лицо человека, его глаза
открывают чувства в их непосредственном, органическом развитии.
Объяснение героев с помощью взгляда, выражения лица, улыбки, разговор
без слов – характерный нурпеисовский приём. Однажды в юношеские годы
Жадигер, встретив Бакизат в институте, по её внешнему облику и по тому, как
она иначе держалась при нём, понял без слов и объяснений, что стряслось с
ней: “...Ты только бросаешь на Бакизат пытливо-робкие взгляды и тут же
поспешно отводишь глаза. Потому, что хочешь и в то же время не можешь
задержать взгляд на непривычно тихой и усталой, чем-то подавленной
девушке. Или ты её, бледную, будто опавшую с лица, тоже видишь во сне?
Иначе, куда подевалась её прежняя девически горделивая осанка? Где её
озорство и лукавые искорки в чёрных глазах? Вот она стоит возле тебя вся
поникшая, и дрожащими пальцами беспрестанно и нервно теребит пуговицы на
кофточке...” [19:157].
Взгляд, улыбка, выражение лица, движение нередко позволяют
нурпеисовским героям понять друг друга не только без слов, но и вопрёки тем
словам, которые ими произносятся. “...проявление твоего внимания вызывало в
ней почти испуг, настороженность.
– Зауре...
– Да?..
– Н-нет, я это так. Имя, говорю, хорошее... ласковое.
Она смятенно молчала, и бог знает, что творилось в её душе. Тебе очень
хотелось взглянуть сейчас на неё, посмотреть, как она встретила твою
неумелую, невесть как сорвавшуюся с языка лесть, но, подняв голову, глаз
поднять не осмелился...” [19:267]. Ничего, казалось, не было обыкновенного в
том, что она сказала. Но какое невыразимое значение было в каждом звуке, в
каждом движении её глаз, губ, руки, когда она говорила это. Тут был и
страх перед ним, и просьба о пощаде, и забота к нему, и ласка, хрупкая,
робкая, и надежда, и обещание, и стыдливость, которая душила его
необъяснимым счастьем, и которая тянула его к себе неодолимо.
Выразительными – с точки зрения непроизвольного отражения человеческих
переживаний – оказываются не только улыбка, взгляд, интонация речи, но и
жесты, движения человека: “...Бакизат опять посмотрела на часы. “Куда она
всё же спешит?”. Такого рода соотношения позволяют художнику описание
чувства, как такового, нередко заменять характеристикой его внешних
проявлений. Вот, например, как одно лишь движение Бакизат снимает тревогу с
души Жадигера: “...Ты несмело коснулся её плеча. Она, вопрёки ожиданию, не
стряхнула с плеча твою руку. И даже, когда ты притянул её к себе, она не
сопротивлялась наоборот, покорно прильнула к тебе, как бы отдаваясь воле
мужа. Тут и к тебе вернулось спокойствие и уверенность. Что ж... всё
складывается как нельзя лучше” [19:83]. Это обстоятельство и придаёт
рассказу большую эмоциональную напряжённость, психологическую насыщенность.
“Широкое выявление психологической выразительности “бессловесных
отношений”, жеста, движения человека было одним из открытий Толстого в
области воссоздания внутреннего мира людей. Открытие это опиралось на
разнообразные факты жизни; оно находит себе подкрепление и в творческом
опыте смежных искусств, и прежде всего живописи. В живописи черты внешнего
облика человека, выражение его лица, жест передают разнообразные, сложные
переживания. Вряд ли представляется возможным говорить здесь о каких-либо
прямых связях толстовского психологического мастерства с явлениями смежных
искусств; речь идёт о соответствиях, показывающих глубокую оправданность
исканий писателя” [9:438]. Влияние толстовского творчества проявляется и в
произведениях А.Нурпеисова.
Внешнее в человеке, однако, не только несёт на себе отпечаток
внутреннего, часто оно скрывает подлинные душевные побуждения. И здесь
интересным представляется столкновение непроизвольного и преднамеренного.
Когда Жадигер, наконец-то, с работы приехал домой,
“держалась она спокойно, но по лицу было видно, что напряжённо думала о чём-
то совсем другом; и при этом то и дело нетерпеливо косилась на стенные часы
в прихожей” [19:83]. Далее он пристально посмотрел на жену, старательно
отводившую почему-то глаза.
Показ преднамеренности действия, жестов с целью скрыть душевное
состояние составляет один из способов обнажения тщеславия, общепринятой
лжи. По невозмутимому лицу Азима на дискуссии по проблемам Арала невозможно
определить “его реакции на выступления ораторов, не заметить его
раздражения как речам противников, так и сладкой лестью сторонников...”
[19:140]. Напротив, толстяк мгновенно терял выдержку и не находил себе
места.
Жест, мимика с точки зрения Л.Н.Толстого гораздо тоньше передают
душевную жизнь героев, нежели их речи. И поэтому А.Нурпеисов для
конкретизации своих образов располагает и портретной характеристикой,
передаёт тона голосов, жесты, позы, мимику героев. При этом он описывает
всё это тщательно при помощи слова, заставляя читателя представить себе то,
о чём говорит.
Живое, подлинное общение людей в “Последнем долге” бесконечно шире,
богаче, действенней одной лишь связи словами, которыми они могут обменяться
друг с другом. И отсюда же, между прочим, то необыкновенное, исключительное
значение, какое придано именно “Последним долгом” мимике, жестам,
интонациям, обмену улыбками, выражениями лица, диалогу глаз и тому
подобному.
Особое значение в романе “Последний долг” придаётся также диалогу
глаз. Глаза в основном отдыхают во время сна. Нагрузка на глаза у
современного человека огромная. Учёные утверждают, что 70 – 90 % всей
информации об окружающем нас мире мы получаем с помощью органов зрения.
Йоги говорят, что почти половина биоэнергии, потребляемой организмом,
тратится на зрение. Романом “Последний долг” А.Нурпеисов подтвердил смысл и
значение народной мудрости, что “глаза – это зеркало души”. Давайте
посмотрим, как подметил и изобразил автор глаза, выражение глаз героев
произведения.
Жадигер:
• “...стоял, упёршись взглядом...” [19:4].
• “...дёргался у тебя правый глаз...” [19:8].
• “...Встопорщились, должно быть, густые заиндевелые брови, белыми
стали, небось, от злости большие глаза... ” [19:11].
• “...едва взглянув, отвёл глаза...” [19:32].
• “... зрячий...” [19:34].
• “...мутными глазами..” [19:59]
• “...взгляд блуждал...” [19:68].
• “...он закатил глаза..” [19:80].
• “...с грустными от усталости глаза...” [19:82].
• “...В глазах щипало...” [19:82].
• “закрытыми глазами...” [19:85].

Быдык:
• “...совиноглазый дядюшка Азима...” [19:230].

Толстяк-жакаимец:
• “...заслезившиеся глаза...” [19:7].
• “...с острыми зрачками, в упор уставившимися на ... продолжение

Вы можете абсолютно на бесплатной основе полностью просмотреть эту работу через наше приложение.